(Не)Детское дело

Интервью c  Юлией Березиной,

г. Барань

Интервьюер: Евгения Иванова

Е.И.: Юля, расскажи, пожалуйста, о себе чуть-чуть?

Ю.Б.: Я – Берёзина Юлия Михайловна, 90-го года рождения. Жила в приемной семье Гречулиной Светланы Леонидовны, выпустилась из лицея, поступила в университет [на специальность дизайнера], отучилась там 5 лет, в 2013-м году закончила. [Когда] мне было 16, почти 17 лет, я жила тогда с Гречулиной Светланой в приемной семье,  – у нас появился Никита, мы его взяли из детского дома в Орше. Он сам из Витебска.

Что касается Никиты… В принципе пока я была на учебе, никогда никаких проблем не возникало, потому что я каждые выходные приезжала, я ему помогала, он в художественную школу ходил, помогала ему по рисунку. Также старалась участвовать в его школьной жизни. Потому что, он учился в той же школе, где училась я в последний год и я директора хорошо знала. Ну, в общем все было нормально до поры до времени. Когда начались эти проблемы… с угрозой, что Никиту могут у мамы забрать, конечно, мне тоже это было неприятно, я всякими способами пыталась предотвратить это и маму поддерживать, и Никиту… потому что он большую травму перенёс. Ну… было тяжело. Но мы вроде справлялись, нормально было всё.

Когда я его пыталась забрать из Витебска, когда он из Друскининкая приехал, там… ну, было очень неприятно.

Е.И.: Может быть, расскажи с самого начала, когда все началось.

Ю.Б.: [Все началось] в 12-м году. я училась в университете… И вот, когда случилось тогда первое «наказание» мамы из-за того, что она якобы отсутствовала час дома утром.  Меня тогда не было, я была в университете, поэтому не смогла за ним посмотреть — меня просто реально не было в городе, я была в Витебске тогда. И потом вроде всё было нормально, ну, немножко да, были какие-то проблемы с начальником отдела образования у мамы, я об этом знала и видела, что какие-то постоянно упрёки, [угрозы]: «если ты не прекратишь, да я у тебя и ребенка изыму». Помню, мама мне рассказывала, когда она была у нашего мэра города Орши, она сказала, что когда выходила после приема, она не успела дверь закрыть, а он уже орал: «Давайте! Вы чё, не знаете, как это делается?! Подгоните скорую помощь к дому и заберите ребёнка». В принципе они так и сделали… в итоге.

9-го марта 16-го года маму положили в больницу. А 10-го [марта]  Никита должен был приехать из лагеря из Друскининкая. И мама написала мне доверенность, сказала: «Юля, ну, так и так, как я – с воспалением лёгких – я же не могу никуда поехать. Все прекрасно знают, что ты – моя дочка, что там хорошо». Я очень часто, вот когда мама ездила в ГорОНО, была с ней. То есть они все меня прекрасно знают. Я, бывало, чеки завозила, ну, вот как нужно для отчётности. И они все прекрасно знали, кто я и что я. И когда я приехала вместе с мужем, с Борисом, в Витебск, чтобы забрать Никиту, выяснилась такая ситуация. Нас уже ожидала машина, машина из ГорОНО, учебно-методическая. Там была заведующая сектором охраны детства. Была ещё женщина, она – по учебно-методической части была. И водитель. И, во-первых, они не знают мою машину, машину мужа. Стоянка, ну, машин, наверно, 40 стояло, они конкретно подошли к нашей машине. Не видя моего лица, стучат мне в окно и говорят: «Выходите, Юлия Михайловна». Я выхожу, а Борис как раз пошел в магазин буквально через дорогу. Я говорю [Борису]: «Я боюсь, но я знаю, что они приедут, потому что, слух уже прошел, что что-то щас будет. Потому что мама, да, мама уже позвонила, сказала, что ей уже типа начали звонить, это как это так! И болеете, почему вы не предупредили?!» Хотя они были предупреждены. В итоге, когда Борис пришел, у нас уже был конфликт. Конфликт какого плана? Она мне сходу, вот эта вот заведующая, заместитель Загурского, начала говорить, что если вдруг я решу забрать Никиту, у меня будут большие неприятности. И показала в сторону машину. А когда она показала, я увидела, что там стоит милиционер. То есть они уже предварительного вызвали милиционера, чтобы меня запугать. Ну, мы Елене Кашиной  начали звонить: «В чём проблема, у меня есть доверенность». Я просто приехала за своим братом. Да, он мне не брат официально, но они прекрасно знают, что я могла с ним остаться, пока мама там в больнице. Она [и раньше] там предупреждала, что она уедет и просит, чтобы я с ним побыла. Они тогда никаких претензий не предъявляли. Да, уедешь – хорошо, без проблем, пускай Юля побудет с Никитой. В этот раз они уже не знают, кто такая Юля, они начинают угрожать тем, что меня там и посадят, и тому подобное, если вдруг я его заберу.

Мы говорим вот этой Ходасевич: «Дайте нам расписку, что вы нам его не отдаёте». А она говорит: «А кто вы такие вообще?!» — «Ну, как «кто такие»?! Вот доверенность! Вы меня прекрасно знаете». – «Откуда я Вас знаю?» В итоге ж всё равно меня и пустили с ним, чтобы я поехала. И Борис милиционеру говорит: «Вы слышали? Они отказываются нам расписку давать». Он говорит издалека: «Да, слышал». А потом когда Борис с диктофоном пришёл, когда мы уже близко подошли,  говорит: «Вы слышали, что она говорит?» Он говорит: «Нет, ничего не слышал». Они могут! Они могут с диктофоном прийти. А Борис говорит: «Точно не слышали?» А они типа: «Ай, отстаньте, типа, от меня!» Ну… типа «не хочу проблем». Такого вот плана вот разговор состоялся.

В итоге договорились мы о том, что я поеду вместе с ним, хотя я и «никто», как они мне сказали. Я поеду вместе с ним, но в учебно-методической машине [не в своей], я могу его сопровождать и я могу присутствовать при передаче его в другую приемную семью.  Опять же, я – «никто» для него, как они и сказали. И по дороге, конечно, он там и плакал, и всё, мама всё переживала, звонила. Никита, конечно, там на взводе: «Как так! Меня не домой». И когда мы приехали, Бориса вообще в подъезд не пустили, сказали: «А ты кто такой?» И она его даже оттолкнула и дверь перед носом закрыла, чтобы только он не смог зайти в подъезд. Там с домофоном – конечно же, не зайдёт. Квартиру он не знает, ничего не знает. А мне разрешили присутствовать. И я, значит, говорю: «Никита, что тебе нужно? Там чемодан.. говорю, давай заберу, все вещи, которые надо, я постираю, а то, что там не надо, завтра принесем, без проблем». Потому что там не очень далеко от маминого дома жила та приемная мать. А! И единственное – он приехал, у него побаливало горло. Ну, он такой с хрепотцой, и вот эта опять же заведующая сектора,  Ходасевич, нам говорит: «Я тебе доверяю, — мне, — заведи его завтра в поликлинику, у него горло болит». То есть не к той приёмной маме говорит, а мне? Хотя я вообще левый человек, вообще с улицы, как она мне сказала, ты кто вообще такая. Они стояли, ждали пока мы не отъедим с мужем, стояли ждали, чтобы я ни в коем случае не забрала Никиту из той семьи, вечером.

Мы перед поликлиникой зашли домой, он взял какие-то там вещи, что-то положил, одел там свежее бельё, ну, и мы пошли в поликлинику. Мама эта приёмная не ходила. Мы сходили с ним вдвоём, пришли… и не знаю, как по мне, это было очень подозрительно. Когда сказали врачи, что да, наверно, надо положить его в больницу, но вроде не было такой вот… прям… сложной ситуации, что его просто нужно изолировать серьезно. И «плюс» его же ложили в инфекционку. Мама как раз в этой больнице лежала, она лежала в другом отделении, неинфекционном, а он — в детском инфекционном. Его вообще никуда не выпускали. Единственное, что мы там могли передачки или там через окно разговаривать с ним, но я каждый день, конечно, приносила ему покушать, там…

И вот почему мне очень подозрительно было? Врачи сказали, нужно ложить, а потом когда я созванивалась с этой мамой приёмной, которая его на ночь забирала, она сказала, что: «Вы знаете, — говорит, —  вот мне Ходасевич звонила, она сказала: «А я знала». То есть у меня такое чувство, что договорились, чтобы его положить в больницу, чтобы его и от мамы, и от меня изолировать, чтобы мы не стали его забирать никуда. И вот он отлежал, мама ещё лежала в это время в больнице, я отходила к нему, наверное, неделю, чуть больше. Его срочно перевели в Витебск. Ну, он на гастроэнтерологии находится на учете, он постоянно ложиться в больницу в Витебск, и его срочно перевели в больницу в Витебскую. И перевозили его на машине главврача. То есть ни на скорой, а на машине главврача. Его перевели, он лежит в этой больнице, всё вроде нормально, но у мамы, конечно, уже такое состояние… она чувствует, что что-то будет, потому что уже 20-е числа, а у неё 27-го заканчивается контракт. И ребёнок… всё тянут, тянут, тянут, его не выписывают просто. И 25-го, потому что 27-е – воскресенье было, 25-го ей приходит письмо из ГорОНО, что она уволена и отстранена от обязанности опекуна. То есть её даже, ну, не оповестили. Обычно же как, должны заблаговременно предупредить, что «знаете, у нас заканчивается с Вами контракт», ну… Такая ситуация – «мы с Вами разрываем отношения». Здесь ничего такого не было.

В письме было написано о том, что они ходатайствует о том, чтобы изъять ребёнка из семьи, поместить его в другую семью. То есть ребёнка, когда мы приехали 27-го числа в Витебск в больницу, в День рождения мамы, в тот день, когда её уволили, нас уже в больницу не пустил. И у нас даже есть фотография, что никого не пускать, кроме органов опеки. Именно к нему. К остальным – пожалуйста. Потом через, наверное, пару дней приехали, не было этой записи, мы зашли, с Борисом, потом нас увидела заведующая отделения детского, где Никита лежал, и она нам сказала: «Ребята, а вы кто? Всё, давайте на выход» и «мне не надо тут находиться» и тому подобное. Следующий раз, когда мы приехали, уже каждый раз была надпись, что нельзя отпускать никого, кто не из органов опеки. Каждый день они обновляли списки. То есть в тот день они забыли обновить список, и не написали просто, что к нему нельзя. Хотя он находился не в тюрьме. Ну, мы разговаривали по телефону, общаться нам было не разрешено, привозили только передачки, там вещи какие-то там, ботинки, куртку и тому подобное. Только можно было через окно общаться с ним.

И в день, когда его выписывали, приехала мать приемная вместе с кем-то из отдела образования, и они вдвоём повезли его в новый дом. Когда они повезли его, толком ничего не рассказывал, но говорит, мол: «Вы знаете, — говорит, — ну, вы приедьте, ну, они разрешили нам общаться, всё… Вы приедьте». Ну, с радостью, конечно! Поехали быстрее! Поехали на машине Борис, я и мама. Мы приехали, он такой… он в голошах, бедный, по грязи по этой. Он шёл, а мы не понимаем, откуда он идёт. Оказывается, там, там, чтобы к ним пройти, там надо было просто вот, ну, по щиколотку в грязь залезть, серьёзно. Там какие-то досточки лежали, которые просто в эту грязь проваливались, дом запущенный, там… там грязь, ужасная. Мы просто в прихожую пришли, стоит кухонный гарнитур старый какой-то, стоит миска снизу с костями какая-то, ну, как Никита рассказывал, что его там вообще костями, отбросами кормят. Она в столовой работала и просто то, что не съедали там, кости все эти, она приносила. Сгребала кусочки там жира, мяса вот этого и просто с морковкой обжаривала и макароны, и хватит. А самим детям приёмным она не разрешала даже в холодильник залазить. Причём второй мальчик приёмный, он  даже не знал, что он приемный. То есть она за него получала деньги, он даже не знает, что он приёмный. Его помоями тоже такими кормила, как и Никиту. В холодильник приёмным детям нельзя было залазить. Хотя один раз Никита сказал: «Я глазком одним посмотрел, там всё в порядке. Там и колбаска, и всё, что хочешь. Ветчина лежит. Нам просто этого не дают». И еще надо бы горбатиться в огороде, заслуживать вот эти вот… остатки былой роскоши со столовой. А родной сын как-то ему вообще сказал, говорит: «А ты кто вообще? Такой, ты ещё не заработал, чтобы нормально есть». Ну, то есть даже до такого абсурда доходило.

Е.И.: То есть там были свои дети и приёмные?

Ю.Б.: Да. В той семье жила вот мать, отец, отец вообще пьяница несусветный, потому что мы, когда приехали, он вообще был не в адеквате, Борис даже аудио записал, какую он ерунду городил, мол: «И вас там сейчас закроют, и я… у меня есть связи. Я вот такой, а вы сякие, и чтоб я вас здесь вообще никогда не видел». Он нам говорит: «А если вы сейчас и ребёнка украдёте…!» Я говорю: «Ну, вы понимаете, мы вам оставляем все вещи! Ноутбук! Пожалуйста! Всё, всё здесь! Но дайте на его хотя бы покормить, завести ему там свитер какой-то купим. Потому что мы видим, что они ему ничего не купят. И он мол: «Ну!… Это, — говорит, — для вас ноутбук – вещь, — говорит, — а для меня дети – вещь». Даже так сказал! «Для меня дети – вещь». И, единственное, в тот день вот эта мама приёмная, витебская, нам сказала, что в отделе образований ей сразу сказали, чтобы она не давала нам общаться, то есть полностью оборвать связь.

Ну, вроде как ездили там, нормально. И тут что-то у неё какой-то бзик зашёл, я не знаю, что там случилось, у Никиты забрали телефон. Я позвонила в милицию и говорю: «У меня телефон украли!» — «Как украли?!» — Я говорю: «Я в кредит взяла телефон, я за него ещё плачу, я дала в пользование ребенку, а у ребенка украли!» То есть мою собственность украли, правильно?, я ему не дарила, это моя собственность, я дала в пользование. Почему моим телефоном распоряжаются какие-то левые люди? На что приехала туда милиция, они начали разбираться: «Отдайте телефон». То есть она даже не отрицала, что она забрала телефон. Ни за плохое поведение там, ни за то, что он уроки не делал, она конкретно сказала милиции: «Я не хочу, чтобы они общались, я забрала у него телефон». [А потом], она на меня написала заявление за то, что я на неё… клевету наложила. Ну, милиционер, конечно, меня вызвал, я начинаю всё рассказывать. Он говорит: «Ну, вы знаете, я, наверно, ну… по делам несовершеннолетних своих людей там, чтобы они хотя бы там посматривали, потому что, как вы рассказываете, ну, не очень хорошая ситуация в семье». Он не знал, что там в семье такое происходит, что и отец пьяный часто, и тому подобное, что и помоями кормят. Я ему рассказала, как всё есть, как Никита мне рассказывал.

И… Потом [в новой приемной семье] начали у него и ноутбук забирать, и тому подобное, начали ему вещи собирать, в угол поставили. Ну, он пошел в прокуратуру. Он как раз возле прокуратуры лежал в больнице, там буквально его окна на прокуратуру. Он пошел и сказал: «У меня забрали телефон, меня плохо кормят», — тому подобное. Всё записали. Когда он пришёл, ему сказали: «Ты или типа идёшь в приют, или ты живёшь и успокаиваешься.».

Е.И.: Это кто ему сказал?

Ю.Б.: Родители вот эти вот. Новые приемные родители. Он сказал: «Нет! Лучше я в приют пойду!». Его буквально через день отправили в приют. В приюте очень рады были, что мы к нему приезжаем, они даже говорили: «Это будет вам в «плюс», когда вы будете оформлять на него документы, это даже хорошо, что вы его посещаете», — и каждый раз записывали нас, потому что это идёт как бы «плюс» в дело, когда пытается оформить ребенка. Потом он даже месяц не побыл в приюте, его отправили в детский дом. А в детском доме директор тоже вроде даже была не против. А вот мы в первый раз приехали с Борисом, мамы не было… а нет, мама была, директора не было. А другой раз мы приехали, уже мамы не было, мы приехали, уже директор была на месте. И в тот раз ещё нормально всё было, а потом её как отрезало: Нет, ни в коем случае! и… типа вообще… вы – никто, и я не буду вообще с вами разговаривать.

В общем, когда приехали уже второй или третий раз к директору, она не захотела, чтобы он с нами общаться и сказала Никите, что она не хочет, чтобы мы общались. Хотя причины никой нет, я не вижу вообще никой причины, потому что мы не были судимы, мы не отстранялись от него. Мы, наоборот, оформляли на него документы. И она даже сама сразу говорила, что на патронат — там не важно, если однокомнатная квартира. Это наоборот, ну, хорошо, вы хоть на каникулы заберете, ему-то тоже легче. А потом, когда мне написали отказ на патронат,  чтобы я на каникулы могла его брать. Она сказала: «Ну, отдел образования так сказал. Я ничем не могу помочь». И вот после этого как-то она вообще не хотела с нами общаться.

Мы писали, и мама писала ей [по поводу отказа в патронате]. И вот недавно совсем она нам подписала разрешение на общение. То есть в детском доме, можем с ним общаться. Причём она подписала даже не нам, а маме подписала. То есть просто она списала в отдельную графу, что  желаю, чтобы они [я и Борис] тоже общались.

Но и то – подписанный документ мы не видели, а так как мы сейчас в Витебске не бываем особо, тоже, ну, нет возможности. И опять же – ну, вот полгода прошло, с ребенком… ребенка как подменили. Я его вообще не узнаю. То есть либо это влияние руководства детского дома. Может быть, ему сказали, что тебя всё равно не отдадут, так что забей. Ну, либо это просто влияние ребят, которые с ним живут. Я не понимаю. Мы общались, всё. Ему сказали: «Едь в лагерь». Он звонит маме и говорит: «Мама, я в лагерь поехал». Там даже в какую-то другую область. Мама говорит: «Ну, а учиться? Тебе в декабре, 15-го декабря, в больницу нужно ложиться. А когда учиться ты будешь? Ты недавно с лагеря приехал, ну, давай поучись хотя бы чуть-чуть?» — Он: «Ну, я понял. Я не поеду тогда». И тут… просто не берёт трубку, пропал, 3 дня. У нас истерика. Мы  звоним в детский дом… А маме говорят: «Ну, да. Вот он в лагерь поехал». Она говорит: «Вы что?! Он же сказал, что отказывается!» — «Мне сказали 5 человек собрать, я собрала. Ничего не знаю». И вот с тех пор он не берет трубку. Ну, вот просто.

Е.И.: А сколько времени?

Ю.Б.: Ну, полмесяца уже. То есть, ну, она [воспитатель] потом позвонила, говорит: «Что за дела такие? Вот он там и курить, сказали нам, начал.

Е.И.: А сколько ему сейчас лет?

Ю.Б.: 14 лет в сентябре было.

Я не понимаю, что с ним резко случилось. Ну, потому что до этого, даже вот когда у него отбирал телефон, он всегда находил момент… допустим вот, взять там в школе у мальчика какого-нибудь телефон. Он раньше, например: «Мамочка, я не знаю, что мне делать! У меня забрали телефон! Ну, пожалуйста, ну, давай сейчас будем во всём разбираться». Вот тогда и в милицию я обратилась, что у него забрали телефон. А тут, у него  и телефон есть… и он не берёт, но с каким-то номером общается, а с кем – он не признаётся: «Какая тебе разница», — говорит. Как будто подменили.

Я представляю, с кем он примерно может общаться. Конечно, с девочкой с какой-то. С кем ещё? [смеётся]. [Или] например… Мы говорим: «У тебя денежки есть на телефоне?» Он говорит: «Да, есть». А я по распечатке вижу, что он 3 дня назад 40  тысяч взял [обещанный кредит]. Ну, то есть вот такие вот неприятные моменты сейчас проскакивают.

Он берёт интернет, он сидит «Вконтакте», он общается, SMS-ся там, с номером тем созванивается, с нами, я вижу просто [по распечатке]: мой номер – ноль минут, мамин номер – ноль минут, у Бориса номер – ноль минут. «SMS принято». «SMS принято». «SMS принято». От нас. Ни одного ответа. Только с тем номером велком. Ну, то есть… просто принципиальная позиция какая-то. Мне кажется, какое-то было давление всё-таки.

Я, если честно, очень жду, что он всё-таки как-то образумиться сейчас немножко.

Е.И.: Которых раньше не было?

Ю.Б.: Не было. Причём, это всё вот буквально за один месяц началось. Мама же тогда  обращалась в ПНД [Психоневрологический диспансер] и везде… Просто потому что, вот тогда у него была склонность воровать, когда он маленький совсем был, и когда они пили таблетки, ну, он пил, у него как-то получше было. А сейчас – кто ему в детском доме чё дает? «Плюс» такой двойной стресс, его забрали из нормальной семьи, просто поместили, неизвестно из-за чего, в детский дом. То есть и там ещё пытается как-то авторитет сделать себе. Ну, я вижу, только это обоснование, почему он так себя ведёт сейчас.

Е.И.: И как ты? Что ты чувствуешь по этому поводу?

Ю.Б.: Мне очень тяжело, потому что я его с 4-х лет, ну, он мне как родной брат, серьёзно. Мне очень тяжело вот сейчас наблюдать за тем, что… Вот мама даже ему сказала: «Ты возьми, Юле позвони, она тоже психует. Ну, ты же понимаешь, что ты вот больно всем делаешь сейчас. Возьми ты, позвони». Как будто и не просили. Я ему пишу, смс пишу, звоню – он не берёт трубку, «Вконтакте» пишу. Он мне отвечает.

Е.И.: И с чем ты это связываешь?

Ю.Б.: Ну, вот связываю с тем, что что-то у него изменилось, резко. В нём. В данный момент. Опять же мне кажется, ну, что это всё связано с тем, что произошло.

Е.И.: А тебе объясняли, почему тебе отказали в опеке и в патронаже?

Ю.Б.: [Из-за жилищных условий – недостаточно места]. Когда я на опекунство подавала, мне даже не дали акт обследования жилищных условий, причём приезжала сама эта Ходасевич, которая тогда не хотела мне Никиту отдавать. Меня даже не ознакомили с актом, они вынесли решение в исполкоме отказать в опеке, и только потом, когда уже был результат, что мне отказано в опеке, только тогда мне показали этот акт. Мне сказали, что меня не обязаны ни с чем ознакамливать. И всё было в пределах допустимого. Потому что никаких они норм не нарушали, и всё было в порядке. И было ещё такое… Перед тем как даже в исполкоме приняли решение об отказе, я до этого приезжала в ГорОНО и просила, чтоб они дали мне акт ознакомиться. А она крутила носом и сказала: «Я ничего тебе не буду разъяснять, сейчас у меня нет заключений» и тому подобное. И я это в книге жалоб-предложений тоже написала. Мне ответили, что она – очень хорошая девочка, и что она не могла такого никогда сказать, и что это моё предвзятое какое-то отношение к ней.

А в патронате мне отказали опять же по тем же причинам, что и в опеке, потому что у меня однокомнатная квартира, я в ней прописана одна, «ну, вы же молодая семья». Ничего, что муж прописан вообще в другом месте. «Ну, вы же молодая семья!» Мне понравилось, самое интересное когда характеристику супруга брали, ну, они говорят: «Ну, скажи, как ты охарактеризуешь мужа своего?» Я говорю: «Ну… хороший там, добрый, отзывчивый человек, всегда поможет, даже если соседи там попросили, пожалуйста –  там… может помочь. И она мне… Я говорю: «А вы с чего взяли, что у нас должны плохие отношения быть или что?» А она —  «Вы сами, говорит, себе противоречите вы говорите что у вас хорошие отношения, но вы не живете вместе». Если он работает [уезжает на заработки], почему не может быть отношений хороших? Я не понимаю… вот такой абсурд был. Так что объяснения были такие: то, что однокомнатная квартира, мало метров, и то, что у меня зарплата маленькая. Тоже их не устроило.

А! Ещё они, конечно же, сами с головы взяли, мне тоже было интересно, они написали, что мы планируем… стать родителями. Хотя они спросили об этом, но я сказала: «Вы знаете, мы сейчас не планируем, потому что у нас сейчас другие проблемы.  Какое сейчас планирование детей? У нас зарплаты – посмотрите, какие они. За что нам детей сейчас содержать, ну? На что они написали в акте, что мы уже будущие родители, что мы уже совсем-совсем всё планируем и что, наверное, нам уже скоро в роддом надо бежать.

Е.И.: Поэтому на этом основании Никиту…

Ю.Б.: Да, на трёх… ну, получается – маленькая зарплата, мало жилплощди и что, якобы планируем ребенка.

Е.И.: Ну, если вы оформили патронат или опеку, на ребенка же выплачиваются деньги..

Ю.Б.: В том-то и дело.

Ну, они обосновывают это тем, что вы будете сами на себя эти деньги тратить. Хотя они прекрасно видят, что мы приезжаем. Мы ему всегда передачки, огромный пакет привозим, фрукты, кисломолочку. Они видит, что мы заботимся, что мы вещи какие-то передаём ему.

Е.И.: А кто рекомендовал н е давать вам ребенка?

Ю.Б.: На патронат точно давала директор детского дома, рекомендацию, что она не видит целесообразным… Хотя до этого она говорила, что «да-да! это не проблема, даже если у вас однушка, даже если у вас зарплата, потому что вам всё равно платят деньги за него. Ну, то есть за то, что он у вас находится, на питание вам будут оплачивать деньги. «Будет не важно, что они вам там напишут, да я понимаю, но как так вообще ребенка вот так собрать?!» А потом резко она сама пишет рекомендацию, что это нецелесообразно. И нам копию так никто, кстати, и не дал. Я хотела, я пришла в ГорОНО и попросила копию рекомендации, что вот директор детского дома писала, мне сказали, что мне её не дадут.

Е.И.: Юля, скажи, пожалуйста, ты там в начале упомянула, что ты помнишь, что маме говорили, что вот если прекратишь, отберём у тебя ребенка. Вот не прекратишь что?

Ю.Б.: Ну, она тогда жаловалась всё. Она была в исполкоме, в приёмной Лисовсого, по отпускам тогда жаловалась, что законодательством не предусматривается. Что она имеет право на отпуск. Но  они  не обязаны её отправлять в этот отпуск, тем более, если он фиктивный. И вот на этой почве тогда, она именно от Лисовсого, нашего мэра [на тот момент], выходила, когда она, говорит: «Я не успела дверь закрыть, а он кричит, ну, уже начал орать на всех, мол, вы что – не знаете, как это делается? Подогнали скорую и забрали».

Они в принципе так и сделали! Они его положили в больницу, и вот так вот просто его забрали.

Е.И.: Да. Ну, то есть получается, вообще от мэра пришло это распоряжение, забрать ребёнка

Ю.Б.: Ну, неизвестно. Скорее всего, это всё было вместе с начальником отдела образования, потому что его интересы тоже трогало. И отпуска, и по детским лагерям, по всему абсолютно.

Е.И.: На какой сейчас всё стадии вот сейчас? Что вы сейчас делаете?

Ю.Б.: Сейчас нам подписали уже [разрешение] на общение. Это уже какой-то шаг [вперед]. Насчёт того, чтобы, например, забрать его, мне кажется, шансов очень мало, потому что они тянут время. Я вижу, что они просто тянут время, [потому что] у неё в марте заканчивается [срок на] обжалование, год… И они тянут время, чтобы не дать ей восстановиться в своих правах.

Е.И.:  То есть сейчас мама обжалует это решение…

Ю.Б.: Конечно, конечно.

Е.И.: …и будет пытаться вернуть Никиту.

Ю.Б.: Да. А нам…  Если даже нам его отдадут, они будут каждый день под окном сидеть. Серьезно. Если вдруг я у мамы его там оставлю его, это будет конец света. То есть это будет преследование конкретно.

Е.И.: Как Борис вообще…?

Ю.Б.: Ему тоже тяжело. Он тоже к Никите привык, он и на секцию с ним ходил, и в тир, бывало, ходил вместе с ним. У них отношения очень хорошие были.

Е.И.: А была разница между приютом и детски домом?

Ю.Б.: Огромная! Для меня – огромная. Когда мы были в приюте, нам – «Пожалуйста, пожалуйста! Вы хотите пообщаться? Да в любое время! Вот когда вы приедете – в любое! Ой, передачка! Ой, как хорошо!».

[Они видели, что мы] Никите нашему всё, что он просил, всегда передавали ему. То есть если ему там надо было молоко – пожалуйста, на тебе молоко, ему надо точилка – на тебе точилка, да на тебе 10 точилок. Ну, и просто, его поддержать, мы тоже понимали, что ему тяжело. Когда мы были в приюте, там просто все сияли. Вот когда они видят, что там к ребёнку приходят. Они тоже посматривали, что мы во дворе сидим, что мы играем, весело, нормально. В общем, отношение просто другое было. Здесь в детский дом попробуй приди! Воспитатели грозные! Директор тоже: «Чтоб больше вас не видела». Два раза туда пустила нас, потом надо было украдкой возле забора ему передавать передачку. Ну, то есть там как-то открыто всё, так хорошо, они наоборот – даже рады были, что люди приходят, интересуются детьми,  а здесь наоборот – табу прям. И вот эти изменения, которые произошли в детском доме — ну, очень странно, конечно. Какое-то отношение  предвзятое к этим детям. Сейчас у них там даже на замок закрывают комнаты, когда они спят. То есть если ты хочешь в туалет, будешь терпеть до утра, пока тебе не откроют комнату. Мы как-то приехали с мамой, и была Кашина Лена. Мы привезли ему кофту. А там уже технички передали директору, а директор подослала ребят с его комнаты, чтобы они искали чёрный пакет. А чёрный пакет не нашли, потому что мы передали синий. До такого абсурда доходило.

Ю.Б.: Вроде бы всё рассказала. Ну, что, по крайней мере, помнила. Наверное, больше с мамой связано, конечно. Ну, что касается меня, были очень неприятные ситуация с ГорОНО, конечно.

Е.И.: Спасибо, Юля.

Ю.Б.: Да не за что