Профессор университета Западного Мичигана Елена Гапова — ученая, которая может просто рассказывать о сложных вещах, например, объяснять про гендерное равенство на примере белорусскоязычной рекламы или почему феминизм имеет прямое отношение к декрету «о тунеядстве».
Елена Гапова одна из пионерок гендерных исследований не только в Беларуси, но и на территории бывших советских стран, она давно работает в США, но продолжает преподавать в Европейском гуманитарном университете, который работал в Минске, но был вынужден перебраться в Вильнюс.
Елена Гапова. Фото snob.ru
— Елена, как в начале 1990-х обстояли дела с гендерными исследованиями в Беларуси?
— В 1990-х происходил огромный социальный и интеллектуальный сдвиг. Менялось наше понимание мира, а я была молодой образованной советской женщиной, выросшей вроде бы под знаком гендерного равенства (хотя такого слова тогда не было). Равенство в советское время означало социальное обеспечение материнства, а окружающая культура предлагала нам одну, и довольно жесткую, систему для понимания себя: женщинам приписывалась эмоциональность, нелогичность, сосредоточенность на бытовом и конкретном. Считалось, что все эти характеристики якобы проистекали из женской репродуктивной функции.
А мы, ученые, оказались в системе этих представлений в противоречивой ситуации: с одной стороны, были «нелогичными от природы», но в то же время занимались научной деятельностью, требующей рациональности и последовательности. И мы ощущали трудности именно «как женщины» из-за того, что общество не признает женскую независимую субъектность и человеческую полноценность, все то, что находится за границами репродуктивной функции. Но у нас не было языка, чтобы эти проблемы описать и осмыслить. А без названия эти проблемы «не существовали». Со временем в русский язык и в другие языки постсоветского пространства стал входить термин «гендер». Иногда говорят, что «гендер» — это социальный пол. Это не так, гендер — это принципы организации общества, принятые правила взаимодействия между мужчинами и женщинами. Эти правила касаются всех областей жизни и даже языка, при помощи которого мы выражаем свои мысли.
— Ровно 20 лет назад в Минске вы создали центр гендерных исследований в ЕГУ, который был одним из первых в своем роде. Почему тогда это было важно?
— У меня появилась идея заниматься гендерными исследованиями в результате некоторых личных событий и попытки их осмысления, и я пришла с этой идеей к ректору ЕГУ. Европейский гуманитарный университет был вузом, который стремился воплотить новые принципы в образовании, открыть его новым идеям. С ректором я не была знакома лично, но в 1990-х иерархии смещались, многое стало возможно. Он сказал: «Да, интересно, но мы не государственный университет и можем делать только те проекты, на которые находим деньги». Через какое-то время я написала большую заявку в Фонд Макартуров, который выделил институциональный грант сроком на три года, а потом был продлен.
Назову только некоторые вещи из тех, что мы делали, когда ЕГУ работал в Минске. Во-первых, была создана магистерская программа. Она есть и сейчас, когда ЕГУ в Вильнюсе, и для многих она стала стартовой площадкой в серьезную научную жизнь. Во-вторых, были опубликованы несколько важных книг. Назову только две самые главные, как мне кажется, это «Антология гендерной теории» — собрание основополагающих текстов, которые впервые были переведены на русский язык и были предварены обширным комментарием, т.е. помещены в контекст. Эта книга разошлась моментально, и почти вся — за пределами Беларуси. Тогда, в постсоветское время, это была чуть не ли единственная книга из изданных в Минске, которая попала к ученым на всем постсоветском пространстве.
Еще одна важная книга — это сборник «Женщины на краю Европы», т.е. на землях белорусско-литовского языкового и этнического ареала. Это исторической сборник, а поскольку это земли пограничные, место перекрестка культур, там есть тексты о белорусских, польских, еврейских, татарских женщинах. Чтобы сделать такой сборник, я искала авторов буквально по всему миру. Там есть несколько текстов наших исследователей — Ольги Лобачевской про женское «жизнеткачество», про полесских ткачих. Мы потом еще сделали с ней календарь — вроде альбома — с хорошими снимками традиционного текстиля и отрывками из рассказов о том, как ткачихи понимали свою работу и как ткали жизнь. Или текст про Элизу Ожешко, который успела сделать моя мама. Галина Дербина написала про законодательство о браке и семье, как сказали бы сейчас, в Статуте ВКЛ. Илья Курков — о документах белорусского женотдела (отдел при ЦК и местных комитетах РКП (б)/ВКП (б) по работе среди женщин. — Прим. ред.). Но большинство текстов — американских, польских, немецких авторов, которым я писала, просила разрешения опубликовать уже напечатанное или написать специально для нас. В Беларуси не занимались историей в таком аспекте — я обращалась ко многим потенциальным авторам. И многие темы, которые в этом сборнике есть, были подняты на нашем материале впервые.
— Можно ли сравнивать белорусский феминизм и западный? В чем заключаются различия?
— Следует говорить не о белорусском феминизме, а о постсоветском, потому что это пространство с общим прошлым, где общество сталкивается со схожими проблемами. И мы все, хоть формально из разных стран, знаем, что происходит друга у друга. В каждой стране есть своя специфика, например, в Чечне происходит возрождение традиции головного платка (хиджаба) — и возникает вопрос, как к этому относиться. Платок — это знак принадлежности к своей культуре или знак женского повиновения? В Беларуси этой проблемы нет, но есть что-то другое. Например, это началось пару лет назад: социальные службы во многих местах регулярно изымают — или грозят отнять — детей у женщин, которые занимаются политической деятельностью, или выразили недовольство чем-то, или пошли «против начальства», или даже не заплатили за свет.
Приходит комиссия, заходит в дом, заявляет, что ребенок в такой семье (часто неполной) нуждается в защите — и помещает его в детское учреждение. СМИ почти не пишут об этом, и я узнала об этой проблеме, когда Ольга Карач создала в фейсбуке группу «Недетское дело». Конечно, бывает, что дети подвергаются опасности, но судя по материалам, которые я читала, угроза изъятия детей регулярно становится инструментом давления на социально активных женщин. Очевидно, в обществе назрел разговор о том, кому «принадлежат» дети — родителям или государству. И на что государство имеет право.
Что касается различия феминизмов на бытовом уровне — это долгий разговор, потому что очень разные условия. Америка считается феминистской страной, там очень гордятся тем, что американки независимые, у них множество достижений. В частности, они «заставили» мужчин разделять с ними домашние обязанности. Но при этом в стране нет оплаченного декретного отпуска. Работодатель может его предоставить — что бывает в случае профессионально успешных, высокооплачиваемых специалисток. Но государство отпуск по уходу за ребенком не предоставляет. Через два месяца после рождения ребенка многие выходят на работу (а бывает, что через две недели).
Или американский детский сад — полный день, пять дней в неделю, без питания (родители дают еду собой), спят в тихий час на матрасах — в Бостоне стоит 1800 долларов месяц. С питанием — 2500. Где-то это будет стоить меньше, но все равно много. Бывает так, что зарплата женщины меньше, чем стоимость детского сада, а это имеет прямое отношение к тому, сможет ли она работать. На практике это означает, что женщины на неквалифицированных работах нанимают в качестве няни, допустим, нелегальную эмигрантку: ей можно платить очень мало, потому что выбора у такой няни нет. Либо женщина уходит с работы. А без экономической независимости, учил Фридрих Энгельс (а за ним — и многие другие), гендерного равенства нет. Если у женщины есть муж или партнер, она оказывается экономически зависимой. Это позиция неравноправная, часто связанная с домашним насилием и так далее. Если же мужа у нее нет, государство может назначить ей на какое-то время социальное пособие. Это ситуация очень плохая, из которой очень трудно, иногда невозможно выбраться. Это социальное дно: жизнь в очень плохом районе, где ребенок может втянуться в торговлю наркотиками, где плохие школы и т.д.
— В Беларуси сейчас много говорят про феминизм и даже ругаются на почве инициатив женских организаций… Как вы думаете, в чем кроется причина того, что иногда даже молодые женщины и мужчины в штыки воспринимают феминизм?
— Частично это связано с тем образом феминизма, который сложился у широкой публики: довольно часто это видится привнесенной идеологией, имеющей малое отношение к реальным проблемам. Частично с тем, что кому-то феминизм может быть невыгоден. Или люди думают, что невыгоден. Например, прошлым летом проект «Мова нанова» сделал видеоролик, посвященный белорусскому языку. Сюжет такой: приезжают на белорусскоязычную автомойку три клиента. Сначала молодой человек, который слушает в машине «Русское радио», читает российский глянец и насмехается над названием «аўтамыйня», потом две девушки, которые слушают белорусский рэп и читают литературный журнал «Прайдзісвет». А затем и сам белорусскоязычный рэпер, который заказывает: «Аддрайце маю малышку так, каб ва ўсіх месцах блішчэла». Увидев и, главное, услышав, рэпера, девушки бросаются сами мыть его машину, отставляя попки и выгибая спинки, а он сидит и оценивает — очевидно, какую из них драить первой. В конце хозяин автомойки дарит обалдевшему русскоязычному клиенту учебник белорусского языка.
После выхода ролика в социальных сетях развернулась большая дискуссия, радио «Свабода» даже подготовило специальный выпуск. Авторы видеоролика отстаивали свою позицию, утверждая, что, во-первых, это шутка, а во-вторых, что никакого унижения женщин там нет. На самом деле тут происходит продвижение «товара» (в данном случае белорусского языка) при помощи женской сексуальности, что часто ранее использовалось в рекламе, но постепенно стало все менее приемлемым именно благодаря феминисткам. Очевидно, продвигать белорусский язык можно разными способами, но авторы ролика выбрали антифеминистский.
— Есть мнение, что феминисткам говорить про гендерное равенство и «надуманные» проблемы просто неуместно, когда люди выходят на улицы с требованиями отменить декрет «о тунеядстве», потому что нет денег. Как вы думаете, почему люди так реагируют?
— Потому что считается, что феминизм — это про какие-то абстрактные «права женщин», а не про реальную жизнь. Но феминизм — это про то, как жизнь устроена и как делятся деньги, т.е. про социальное государство, и декрет № 3 имеет к этому прямое отношение.
Попробую объяснить: любое государство не хочет иметь у себя так называемых free riders — людей, которые «едут зайцем». Иными словами, пользуются каким-то услугами (дорогами, общественным транспортом, школами, больницами), но при этом не вкладываются в «закрома родины». Ведь деньги на все это государства получают от граждан, больше их взять негде. Ну, может быть, еще от продажи нефти, но у нас ее нет. Кроме того, Беларусь — страна с довольно низкой производительностью труда (определяется по валовому национальному продукту на душу населения, это открытые цифры), то есть тот общий запас, из которого надо оплатить дешевый общественный транспорт, светофор на перекрестке, работающие фонари, практически бесплатные детские сады и все остальное, а также пенсии, пособия и прочее. Получается, что работающие люди оплачивают эти вещи для неработающих: как своим трудом, так и налогами, которые платят.
Поэтому все государства заинтересованы в том, чтобы «зайцев» было как можно меньше. Конечно, среди тех, кто получил требование заплатить налог, были люди, которые сами нуждаются в помощи. Но были и те, кто очевидно имеет доход, но скрывает его, если судить по материалам в оппозиционной печати, в частности, на радио «Свобода». Журналисты брали интервью у протестующих, и один из них сказал буквально следующее: я снимаю в Минске квартиру, живу с дочерью, оплачиваю ее учебу на платном отделении. Все так дорого. Почему я должен платить? Если перевести его слова на нормальный язык, это означает следующее: я зарабатываю, но налоги не плачу. Но это отдельная тема, я же хочу вернуться к женскому вопросу.
Если мы говорим, что неработающая женщина с ребенком до семи лет не должна платить такой налог, то мы предполагаем две вещи. Во-первых, кто-то работающий оплачивает «для нее» работающий светофор, фонари на улице и другие общественные услуги. Во-вторых, мы считаем это справедливым, потому что она выполняет важную работу: рожает и воспитывает ребенка, а дети нужны, чтобы жизнь не закончилась. Общество должно воспроизвести себя.
Но в жизни все более сложно. Например, во время обсуждения декрета я читала такой материал. Замужняя женщина, мать двоих детей, один из которых ходит в школу, а другой в детский сад (детские сады у нас дотируются, родители платят намного меньше того, сколько это действительно стоит) получила уведомление о необходимости заплатить налог. В материале выступали за освобождение ее от уплаты налога: но ведь она же много работает все равно, возит детей в различные секции и т.д.
Однако если женщина освобождается от уплаты налогов, потому что смотрит за ребенком, то отдав его в (почти бесплатный) детский сад, она за ним уже «не смотрит». Наоборот, ей предоставлена дорогая услуга. Этот детский сад оплачивает для нее своим трудом кто-то другой. Например, работающая женщина, у которой тоже может быть ребенок, но которая работает, чтобы у первой мамы был детский сад. Что в таком случае означает гендерное равенство? Может быть, эта первая мама должна заплатить второй, работающей? Я задаю эти вопросы, чтобы показать, что феминизм — это про реальные, важные и сложные вещи.
Но это еще не все. Если женщины с детьми до семи лет освобождаются от налога, то дети оказываются заботой женщин и государства (которое обеспечивает детский сад). А у мужчин как бы детей нет. Но ведь без разделения труда по воспроизводству (это так называется) равенства нет.
Но это еще не все… Впрочем, дальше не буду. Я просто хочу сказать, что при рыночной экономике, за которую общество выступает, «права женщин» выглядят несколько по-иному, чем это было принято при социализме. Все стоит денег. Надо обсуждать это всем обществом и находить решения.
— Елена, чем вы сейчас занимаетесь в США? Следите ли за ситуацией в Беларуси?
— Я доцент кафедры социологии в Western Michigan University. Это большой государственный исследовательский университет. Читаю социологическую теорию, это общий курс, «от Маркса до Фуко», то есть от основоположников социальной теории до некоторых современных теоретиков. Еще — социальное неравенство в постиндустриальном обществе, где, например, важны не заводы, а информационные технологии. Курс по кибепространству (что мы делаем в Сети) и социологию пола — аспирантам, собираюсь читать курс про социальные движения и популярную культуру. Это про современные формы протеста в духе Pussy Riot, акций «Гринпис», георгиевских (или иных) ленточек или календарей с обнаженными пожарными, средства от продажи которых идут, допустим, на борьбу с раком. Собираю пока материал к осеннему семестру, рэперов слушаю…
Конечно, приезжаю домой. Каждый год на месяц-два. Еще у меня множество белорусских френдов в Сети — как личных друзей, так и людей, с которыми я не встречалась лично, но после общения в Сети получается, что мы хорошо знакомы. Иногда происходят «расфренды», когда удается с сетевыми френдами встретиться лично.
Сказать, что изучаю белорусскую ситуацию, очевидно, не совсем верно. Просто приезжаю и живу. Но иногда происходят какие-то события, которые хочется объяснить. Ну, например, почему в произведениях писательницы Алены Браво всегда есть «плохие матери»… Об этом, в частности, пишу сейчас.
Источник: TUT.by
